Элина Быстрицкая: «Папа надеялся, что я стану врачом»

Она из того поколения актрис Малого театра, которых принято называть хранительницами традиций. И дело не только в годах, проведенных на знаменитой сцене, но и в отношении к театру, как к храму. Недавно исполнилось полвека с того момента, как Элина Быстрицкая работает на прославленной сцене.

— Отлично выглядите, — не удержались мы от восторга. — Поделитесь с нашими читателями, как сохранить себя в форме?

 — Об этом меня всю жизнь спрашивают, хотя секрет самый простой: курить я бросила еще в 1976 году и занялась здоровым образом жизни. Прогулки на свежем воздухе, зарядка по утрам — это само собой. Но важно не забывать и о правильном питании. Я на ночь никогда не ем, а в течение дня избегаю жирных продуктов. Никаких майонезов и тортов, поменьше жареного, острого и минимум соленого. Единственная слабость, которую я могу себе позволить, — это селедка. Еще разрешаю себе немного алкоголя, но редко — в основном по праздникам. На ужин ем творог без сметаны, а по утрам из моркови и свеклы выжимаю сок. Причем жмых я не выбрасываю — варю из него суп. Кроме того, отказалась от свинины и говядины — ем рыбу и курицу.

И еще немаловажный момент — я всегда говорю близким: не рассиживайтесь. Пока ты в движении — никакие недуги не страшны. Я играю в Малом театре и придерживаюсь единственного правила: отдохнуть перед спектаклем. В остальных случаях я себя не щажу.

— Тогда откройте еще один секрет: как побороть волнение? Оно, как известно, вредит здоровью...

— А вот на этот вопрос я ответа не знаю.

— Неужели волнуетесь перед выходом на сцену?

— Всегда. Я боюсь неправильно сказать, неправильно поступить, боюсь что-то забыть... Меня преследует такая же тревога, как и в молодости. Она никуда не исчезла.

И вы знаете, один раз было очень страшно. Меня пригласили почитать Есенина на концерте, который шел в Колонном зале. Специально для этой цели выучила стихотворение. И вдруг в зале возник шум, я сбилась... Повисла пауза. И зритель из первого ряда подсказал мне следующую строчку. В общем справилась. Но в три часа ночи проснулась от ужаса, что со мной такое случилось.

— А помните свой первый выход на сцену?

— Первый выход был в Киевском театральном институте, но этого я не помню. А на профессиональную сцену в главной роли я вышла в Вильнюсе — играла Таню Арбузова. И те волнения забыть трудно, потому что я чувствовала, что могу сыграть роль, но понимала ответственность. Это ведь был не какой-то заштатный театрик в глубинке, а национальный русский театр драмы в столице Литвы с очень хорошей труппой и замечательным режиссером.

— Знаю, что родители не сразу одобрили ваш выбор...

— Особенно папа, военный врач, очень не хотел, чтобы я становилась артисткой. Боялся, что пойду по скользкому пути. И одно время надеялся, что я поступлю в мединститут, стану врачом, ведь это очень престижная профессия...

— А когда родители свыклись с мыслью, что дочь все-таки актриса?

— В день, когда в Вильнюсе состоялась премьера спектакля «Таня». Я просила не приходить их на спектакль. Но публика очень тепло меня принимала, и когда я ехала домой, думала, какая же была дура, что папу с мамой не пустила. Они бы посмотрели и успокоились, что в моей профессии ничего страшного нет. Добралась домой, позвонила в дверь, и она сразу же распахнулась. Родители были еще нарядные, раскрасневшиеся. Оказывается, они без моего согласия тайком посмотрели премьеру. Тут же был поставлен самовар. У нас всегда по праздникам это делали в семье. И папа сказал: «Ты молодец, работай. У тебя получается».

— То есть прошел не один год, прежде чем он принял ваш выбор?

— Ну, да. В 1947 году уговаривал меня не поступать в театральный. А премьера «Тани» состоялась в 1954 году. Шесть лет прошло...

— Как все эти годы вы искали друг с другом компромисс?

— Сперва вместо театрального института поступила в педагогический. Но долго учиться там не смогла и все же сдала экзамены в театральный. А потом объявила родителям, что буду актрисой. И когда приезжала к ним на каникулы, они очень переживали, что я не то делаю. Вскоре я снялась в двух фильмах. В одном сыграла врача. Ну, вроде бы ничего, нормальная роль, но там особенно нечего было играть, поэтому трудно было понять, получится у меня что-то на этом пути или нет. Вообще начинать всегда страшно. Радость и удовольствие от творчества всегда позже приходят.

— Насколько я знаю, папа хотел, чтобы вы медицину выбрали еще и потому, что у вас уже был неплохой опыт на этом поприще...

— Дело было так. Утром 22 июня 1941 года вестовой принес моему папе сообщение о том, что началась война. Папа собрал инструменты и ушел в госпиталь. Мне было тринадцать лет. Жили в Киеве с мамой и маленькой сестренкой. Но вскоре я поняла, что мое место рядом с папой на фронте и стала проситься в госпиталь. Пролезла сквозь дыру в заборе — подошла к майору и сказала о своем решении. Тот опустил глаза: «А что ты можешь?» — «Для фронта я могу все». Я не лукавила, ведь очень много работы выполняла по дому: убрать, постирать, принести из колонки воду — моя задача. Думаю, майор не поверил в твердость моего решения, но разрешил читать книги и письма раненым. А вскоре я была уже на подхвате — мыла полы, помогала отцу в лаборатории... В то же время окончила курсы медсестер и стала совсем юной медичкой. Но поскольку госпиталь был походным, вскоре мы переместились в прифронтовую зону. Так я оказалась в Ростовской области — в станице Обливской. Мама — больничный повар — вместе с сестренкой была с нами. Нас расселили по куреням. Я жила в доме местной учительницы. И тогда впервые увидела разницу между обычными крестьянками и донскими казачками.

— Какой была станица в годы войны?

— Людей я помню, с которыми довелось общаться. Но что касается улиц и площадей, то ничего сказать не могу, потому что работать приходилось с утра до ночи. Только на короткий сон уходили по куреням, рано утром надо было снова идти в госпиталь.

- А в юности вы почувствовали там, на фронте, что такое голод?

- Нет, я почувствовала это позже: в 1946–1947 годах на Украине, когда люди умирали от голода. А в армии все-таки нас кормили. И в это время голод мог быть только в том случае, если бойцы сидят в окопах и им не подвезли провизию. Наш госпиталь стоял в десяти-двенадцати километрах от переднего края. Мы ели пустые щи, перловую кашу без масла... Потом в 1943 году уже начались американские консервы: тушенка, сладкое масло с орехами. Все ели очень мало, все были легкие, подвижные. В приемный покой поступали все. А дальше врачи решали, кто остается для срочной операции, кого отправляют в тыл эшелонами, кого направляют в команду выздоравливающих. То есть пять тысяч раненых госпиталь мог принять в целом. Но сколько бойцов поступало в сутки, не знаю. Я тогда маленькая была.

— Простите за натурализм: но все же юный возраст не мешал вам смотреть на израненные тела...

— Сколько лет прошло, а картина корчащихся от боли солдат у меня до сих пор перед глазами. Ничего страшнее в жизни не видела. Окровавленные шинели, облепленные грязью сапоги; по полу ползают вши... Извините, что я об этом вспомнила. Вообще о войне нужно говорить без громких слов: каждый фронтовик сталкивался с чем-то подобным. Все мысли были только о победе. Это был бесконечный труд во имя уничтожения фашизма.

— Не обижает ли вас нынешнее отношение к ветеранам?

— Ну что вы, об этом невозможно спокойно говорить. Ветераны не заслужили к себе такого оскорбительного отношения. Ведь никто из них на фронте не жалел ни-че-го. Ни своих сил, ни своего времени. Да и на мой возраст не особенно смотрели. Я числилась санитаркой, но поскольку многое могла, хирурги воспринимали меня как лаборантку — делала анализы крови, определяла ее группу. В операционных стояли тазы, а в них — ампутированные конечности. Но я стойко держалась. Нервный срыв случился в другой раз, под Одессой, когда я везла на машине четверых раненых. По дороге мы попали под обстрел. Подъехали к госпиталю, залезла в кузов, а там — все убиты. Нам с водителем ничего, а их смерть достала...

— Знаком «Сын полка» вас наградили в годы войны?

— Нет, много времени прошло. Я поначалу и не задумывалась о каком-то признании моих военных заслуг, ведь об этом не нужно кричать, а близкие знали обо мне все. Но в 1984 году я сказала в отделе кадров Малого театра, что являюсь участницей войны, и мне полагается то-то и то-то за пребывание в действующей армии. И вдруг дама, которая мною занималась, сказала: «Это вранье, вы не могли в таком юном возрасте там быть». И я поехала в архив — привезла документы. Справедливость была восстановлена, а вскоре меня наградили знаком «Сын полка», Орденом Отечественной вой­ны II степени, были и другие медали.

— Вы рассказывали, что госпиталь какое-то время располагался в донской станице. Что-нибудь из того опыта вы внесли в «Тихий Дон»?

— С одной стороны, не надо было вносить ничего конкретного, ведь у Шолохова в романе события воспроизведены вплоть до запахов. Но все же донской опыт пригодился. В тринадцать лет я почувствовала ту казачью вольницу, которую и старалась передать. Вы знаете, Аксинья в кино — это ведь не первое мое обращение к Шолохову. В институте мы играли отрывки из «Тихого Дона», но педагог остался недоволен моим исполнением. У меня и правда ничего не получилось прежде всего потому, что в институте отовсюду разило фальшью: мне постелили ковер на полу. Весь курс сидел на стульях за столами, которые шли полукругом. И не было нужной обстановки... А мне нужны были правдивые условия... Кроме того, я не знала, как нужно сесть на ковер. И получилось, что положила ногу на ногу, а ступни поставила — как в балете садятся. Педагог сказал: «Вам только Луизу Шиллера играть».

— Это, наверное, подкосило молодую актрису?

— Ничего подобного. Никуда меня это не подкосило. Я все равно решила: докажу. И доказала. В 1957 году услышала, что Герасимов будет снимать фильм и попросилась на пробы. Потом мне уже рассказывали, что Шолохов увидел мою фотографию в числе других претенденток на роль Аксиньи и сказал: «Так вот она!» И только несколько лет назад дочь Михаила Александровича рассказала, что этому предшествовало. На экраны вышла «Неоконченная повесть», они дали папе мою фотографию и сказали: вот тебе Аксинья, поэтому он и сказал: «Так вот она!». Просто узнал меня в толпе, а не потому, что я была лучше других...

— Бывал ли Шолохов на съемках?

— Нет, ни разу не приехал. Но был первым зрителем. Ему показали две серии подряд, весь фильм он покашливал, а когда зажгли свет, он долго не поворачивался к нам. Я разглядела, что рядом с ним стоит пепельница, набитая окурками. Он курил папиросы «Беломор». И она прямо как ощетинилась после сеанса — он курил все время. Потом, наконец, обернулся к нам и сказал одну фразу: «Ваш фильм идет в дышловой упряжке с моим романом». По лицу было видно, что весь сеанс он плакал.