Актриса Вера Васильева: «О печалях лучше молчать, а говорить только о хорошем»

— Вера Кузьминична, годы, простите, идут, а жизнелюбия у Вас не убавляется… Откуда столько оптимизма? — Вообще-то я иногда удивляюсь, почему кажусь такой жизнерадостной, оптимистичной. Может быть, это привычка или правила хорошего тона — не надоедать людям печалью. Я привыкла с молодости, что о печалях нужно молчать, а говорить только о хорошем. Но все равно немножечко удивляюсь, когда произвожу впечатление очень благополучной, очень довольной жизнью женщины. Хотя ответ прост: я всего лишь не до конца раскрываюсь. Ну, не люблю я, когда люди жалуются: «Ой, у меня такое творится дома. Муж разлюбил. Сын пьет. Соседи затопили квартиру». И набрасывают на других свои беды… Я считаю это ненужным. — Зато Вы делаете наоборот. Вот сейчас наблюдал: Вы вошли через служебный вход в театр и всем наговорили комплиментов… — Я действительно увидела людей, которых люблю, хотя и не очень с ними знакома. Я не знаю даже, кто на ком женат, есть ли у них дети, но я всегда вижу приветливость их глаз. И мне становится ужасно хорошо. Тут автоматически хочется быть такой же приветливой в ответ. — Страшно сказать: в Театре сатиры Вы служите больше 60 лет. Сколько должно было пройти времени, прежде чем Вы почувствовали себя корифеем театра? — Я корифеем себя и не считаю, потому что это не мое мироощущение вообще. Но своим человеком в театре я себя почувствовала после первой же роли, поскольку меня приняли очень по-доброму. Это был 1948 год, я была еще студенткой, и меня пригласили на роль Лизочки в спектакль «Лев Гурыч Синичкин», где главную роль играл легендарный Владимир Яковлевич Хенкин. Он относился ко мне с нежностью, хотел, чтобы я продолжала работу в театре, поскольку в ту пору очень не хватало лирических героинь. Кроме того, за моими плечами был уже фильм «Сказание о земле Сибирской», я получила Сталинскую премию, но во мне не было никакого зазнайства или еще чего-то. Пришла скромная девочка, которую все стали нежно опекать, поэтому с первого шага я ощутила огромную доброту любого человека в этом коллективе. Каждый подходил и хотел меня то обнять, то поцеловать, то сказать: «Душенька наша». Все это для меня имело колоссальное значение, потому что, заканчивая училище, я предполагала, что меня могут куда-то направить. И с ужасом думала, что я попаду к чужим людям и окажусь нежеланной в их среде. А тут я оказалась среди артистов, которые были мне безумно симпатичны и о которых я много читала. — Кстати, Вы сказали однажды, что в юности перечитали много старинных журналов о театре… — Да, и потому просто обожала дореволюционный театр. Я была в курсе отношений между антрепренерами, знала, что происходило в революцию, кто где играл… И когда однажды Хенкин рассказал очередной эпизод из своей богатой актерской биографии, я ответила ему, что знаю всех этих людей. Он просто удивился: «Как ты их можешь знать, ведь ты в ту пору еще не родилась?» А я о них читала в старинных журналах. Видимо, эту любовь к дореволюционному театру я подчеркивала не раз, и потому однажды во время встречи со зрителями поднялся человек в зале и сказал: «Расскажите о ваших встречах с Ермоловой». — У Вас не было желания уйти в другой театр? Ведь люди Вашего поколения создали «Современник», «Таганку», на Малой Бронной работал Эфрос, в Театре Маяковского — Гончаров, и все активнее театр стремился языком спектакля спорить с советской властью… — Действительно, в наше время искусство заменяло религию. И зритель острее искал в классических спектаклях намеки на нашу жизнь. Что касается меня, то меньше всего я думала о нашей власти. Я жила своей профессией, своими мечтами. И так как все у меня было достаточно благополучно, то и никаких мыслей о борьбе не возникало. Родные и близкие были из рабочего класса, из деревни — то есть простые люди, абсолютно не думающие о политике. Эта среда оказала и на меня влияние, потому я сосредоточилась исключительно на своей профессии, пожинала ее радости… — Получается, что совершенно никто из Вашего окружения не пострадал ни от коллективизации, ни от раскулачиваний, ни от репрессий? — Родители пострадали, но немножко. Мой папа жил в деревне. И его семья была достаточно зажиточная. Они не были кулаками, но у них были две коровы и две лошади. И когда наступила коллективизация, то всех лошадей, коров отобрали. И тогда половина деревни решила переехать в город. Мои родители тоже оказались в Москве. А куда устраивались? Истопниками, дворниками, жили в подвалах. Дядя Петя, тетя Вера — это мое окружение. Когда-то они были с родителями в деревне, а теперь жили недалеко от нас. А мама была у меня в меру образованная, приняла революцию. И хотя политических разговоров в доме не велось, я помню одну фразу, которую она сказала папе: «Как хорошо, что у вас отобрали лошадей и коров — пусть все будет государственное, а то ишь ты, как жили». Она не любила деревню, потому что там надо было в пять утра вставать, доить корову, косить траву, сыпать корм цыплятам… Вот эту единственную фразу я и запомнила. А так никто ни на что не роптал. Может быть, из страха — не знаю. Жили, принимая действительность такой, какая она есть. Из последних силенок старались, чтобы дети были накормлены, както одеты. — А где Ваша семья поселилась в Москве? — В Гусятниковом переулке, в районе Мясницкой. Особенно далеко от дома я не ходила, разве что звала свою подружку в чайное управление, которое располагалось в красивейшем здании, построенном на китайский манер. И я говорила подруге: «Пошли во дворец — посмотрим красоту». Мы там ничего не покупали, потому что очень бедно жили, но любовались витринами. Кстати, вы спросили про сталинский режим… Самое удивительное, что я никогда не была в пионерском лагере, я не была в детском саду, я не ходила на демонстрации, не участвовала в диспутах… — Как же так? — Как-то удавалось. То заболею, то дело какое-то важное… В общем, удержалась в юности от этого в стороне. Самое смешное, что, когда я стала актрисой, была довольно скоро избрана депутатом Моссовета. Правда, меня избирали по такому принципу: мол, народ актрису любит. Мне доверяли, считая, что в жизни я такой же человек, как на экране. В депутатских делах я ничего не понимала и ничего не собиралась понимать, но относилась к этому как к благотворительности. Мне казалось, что благодаря этому статусу смогу помогать тем, кто нуждается. — И помогали? — Думаю, что много хорошего сделала. Например, ко мне приходили и говорили: «У меня нет телефона». Я собирала документы и шла просить о телефоне. И со мной в райкоме так носились, что только в редких случаях отказывали, поэтому я много сделала хорошего и на вид казалась общественно полезным человеком. Но для себя я решила, что являюсь не депутатом, а благотворительницей, хотя и не могу сказать, что жила под колпаком и не знала о том, что творится в стране. Например, я знала фронтовика, который много воевал, был ранен и потому был схвачен фашистами. И когда он вернулся из плена без ноги, ему запретили селиться в крупных городах, фактически лишив права на достойную жизнь. И я думала: как же это так? Ну и что, что он был в плену? Он же не по своей воле оказался в лапах у фашистов? Другого выхода просто не было, если он потерял ногу и застрял в снегу… Вот это у меня засело как несправедливость нашего правительства. А сколько было таких историй! — Прошлый год стал во многом показательным: в 65-летие Победы оказалось, что еще множество ветеранов живут в ветхом жилье, не получили обещанной машины, да и вообще жизнь многих достойной не назовешь… — Мне очень обидно, что о победителях той жуткой войны мы часто говорим с грустью и со стыдом. Они явно заслуживают большего, хотя, конечно, было много сделано. Я знаю множество примеров, когда ветеранам помогали, но, с другой стороны, вижу по телевидению жилье, в котором они живут, — это же нечеловеческое жилье. Немыслимо стыдно такое видеть. А что мы можем сделать? Я могу испытать только отчаяние и стыд, что это есть. Я очень хорошо думаю о культуре, радуюсь, что так много существует праздников и фестивалей, но, может быть, вместо какого-то фестиваля стоит деньги направить старикам, которые нуждаются? — Простите за личный вопрос. Ваш муж Владимир Ушаков — тоже актер. Вместе Вы играли в «Свадьбе с приданым», но значительно лучше зрители знают Вас. Каково ему в тени Вашей славы? — Я сама удивлялась этому всегда. Он играл в нашем театре чаще отрицательных людей. И бывало, что со мной в спектаклях он играл кавалера, которого я отбрасывала. Репертуар, который ему доставался, к сожалению, не ставил Володю на пьедестал, хотя он блестящий артист. Но ради меня он ничего не предпринимал для собственной карьеры, а думал больше о нашем доме, о семье. Он всегда радовался, если у меня успех, и печалился, если я вдруг без работы. То есть он всю свою жизнь положил на то, чтобы мне было хорошо. И я, конечно, отвечаю ему взаимностью. Сейчас он тяжело болен. Я могла бы играть в антрепризе, но не берусь за эту работу, чтобы лишний раз не оставлять его дома одного. Женаты мы уже 53 года, и я счастлива, что все эти годы мы никогда не ссорились. И, может быть, от того, что моя личная жизнь была настолько идиллически благополучна, протекала без стрессовых ощущений, я и смогла сыграть на сцене множество женских судеб. Потому что на сцене я бываю и брошенной, и очень гордой, и бываю дошедшей в своем унижении до предела… То есть все то, чего, слава Богу, не испытала в семейной жизни, испытала только на сцене в ролях. Виктор Борзенко, Москва Специально для «Барометра здоровья»