«Если время не лечит...»

Светлана Владимировна, Полина теперь – восходящая звезда Театра Маяковского. Для вас это счастье или, наоборот, повод для беспокойства? Знаете, я какая-то неправильная бабушка. Вместо того, чтобы дрожать над каждым ее шагом и пичкать советами – «туда не ходи», «промолчи», «с этим не здоровайся», «на репетиции не опаздывай», – я стараюсь многому у нее поучиться, потому что у молодых более правильное ощущение жизни. Но разве нет желания оградить от чего-то опасного? Вы ведь всю жизнь в театре и знаете его темные стороны… Да, темных сторон полным полно. Но и ограждать я не собираюсь. Во-первых, всего не предугадаешь, а, во-вторых, я за Полину спокойна. Она выросла в театральной семье и знает, что к чему. А когда вы смотрите на Полину, себя вспоминаете? Вы ведь в театр пришли такой же юной девочкой… Ну, что вы, вспоминаю, конечно. И радуюсь ее таланту. Мне, например, многие вещи давались с трудом, а Полина на ходу схватывает рисунок роли. Но дело даже не в этом. Она не такая наивная, как я в ее годы. Ведь до курьезов доходило! Смешной случай вам расскажу. Я окончила Щепкинское училище и не знала, какой театр выбрать. Но вдруг приятель сказал мне, что хочет поступать в Театр Маяковского, к Охлопкову, и просил подыграть ему в «Укрощении строптивой». И я вместо того, чтобы подумать о режиссерских предпочтениях Охлопкова и попытаться хоть как-то подстроиться под легендарную «Маяковку» и под своего приятеля, стала зачемто демонстрировать все, чем занималась в Щепкинском училище. Делала я это легко и самоуверенно, поэтому, когда в зале послышалось всхлипывание, я подумала: «А ведь я хорошая артистка – с первых минут заставила режиссера рыдать». И в самом деле моя героиня пищала тоненьким голоском, ее было жалко. Но вдруг Охлопков остановил отрывок, и оказалось, что плачет он от смеха. Он подошел ко мне и сказал: «Светочка, ты, конечно, смешная, но тебе по характеру эта героиня совсем не подходит». Начался подробный разбор, который кончился словами Охлопкова: «Если сможешь играть нервных, взрывных женщин, то я тебя возьму». И взял ведь? Взял… Но тут мне пришлось, что называется, ломать себя – всячески сопротивляться собственной природе. Он назначил меня на амплуа (тогда еще были в природе амплуа) инженю-кокетт. То есть я была молоденькой милашкой, которой до героини нужно еще дорасти. А я ужасно хотела вырваться в героини… А когда вы почувствовали себя героиней – и на сцене, и в жизни? Ой, далеко не сразу. Семь лет подряд я играла бесчисленное количество всяких Машенек и Наташенек в советских пьесах. За семь лет – 23 роли! И среди них была лишь одна более-менее героическая – Офелия. Ну, была и была. По-настоящему героиней я почувствовала себя лишь когда Андрей Гончаров дал мне роль Бланш в «Трамвае «Желание», и то это было скорее исключением из правил. Почему же исключением? Посмотрите на меня – у меня ведь простая индивидуальность, незамысловатая внешность. Типичная простушка, если говорить вульгарным языком. Режиссеры, как правило, видели во мне наивную женщину. Пухлые щечки, неспешная походка, мягкий голос. И даже с годами этот образ никуда от меня не делся. Вспомнить хотя бы Ольгу Рыжову из «Служебного романа» или жену Гуськова – это примерно одинаковые характеры. И роли доставались мне чаще всего именно такие. Но вам, наверное, комфортно в этих ролях? Иными словами: типаж соответствует вашему характеру? Чаще всего – да. Уж во всяком случае я и в жизни никогда не лезла на рожон, не выбивала для себя роли, не говоря уже о чем-то более материальном. Я помню интервью, где вы говорили, что больше всего на свете боитесь когонибудь обидеть… Да, это действительно так. А почему? Потому что в детстве я очень грубила своей бабушке. С родителями вела себя хорошо, но приходила к бабушке и позволяла себе такие вещи, о которых до сих пор вспоминать неловко. Бедная бабушка! Представляю, как она мучилась со мной. Я поняла это, конечно же, много лет спустя, и боль сидит глубоко – никуда не исчезла по нынешний день. У меня замечательные внуки (помимо Полины есть младший Сережа) и они настолько бережно относятся ко мне, что я порой думаю: «Господи, за что мне такая любовь? Хоть бы уж обидели как-нибудь», потому что моя бабушка совсем не заслужила тех слов, которые я ей говорила. Она дрожала надо мной – всячески опекала и именно она привила любовь к чтению. Благодаря ей я читала дни и ночи напролет и в конце концов потеряла зрение. «Потеряли» в переносном смысле? Нет, в прямом. У меня минус тринадцать. Всю жизнь плохо вижу. Погодите, но ведь если взглянуть на ваши фотографии, то вы везде без очков… Я стеснялась. Все-таки актриса в очках… В советское время это не особо приветствовалось. Старалась их снять, когда была такая возможность. Ресницы были длинные, глаза зеленые. Зачем же прятать? А что заставляло вас, маленькую девочку, так безобразничать с бабушкой? Наверное, жажда игры. Я ведь грубила ей лишь потому, что хотелось посмотреть, как она изменится в лице, как отреагирует. Видимо, так и зародилось во мне актерское чувство. Или другой пример. Однажды классе в четвертом я услышала разговор, что каустик – это отрава. Пошла в школу и перед дверями… грохнулась в обморок. Все сбежались, стали приводить меня в чувство. Я открыла глаза и умирающим голосом сказала: «Я выпила каустик». Мне, конечно, не поверили. Но в тот момент я почувствовала себя артисткой – хотя бы в обморок упала правдоподобно. Если говорить о кино, то я посчитал: в 19 лет вы сыграли Ольгу Ларину в «Евгении Онегине», а следующая крупная роль пришла лишь через два десятилетия. Между ними сплошные отказы и неудачные кинопробы… Я анализировала тот период своей жизни и поняла, что сама виновата – не могла поверить в себя. Лишь с годами убедилась: в нашем актерском деле удача приходит только тогда, когда чувствуешь собственный потенциал. Отказ на кинопробах – это для артиста унижение? Конечно, причем для всех, не только для меня. Чудная обстановка в студии, ты приходишь, с тобой общаются так, словно контракт уже в кармане. И пробы проходят неплохо. А потом возвращаешься домой и наступает тишина – никто не звонит. Артисты – народ ранимый: очень обидно осознавать, что вместо тебя снимается ктолибо другой. Когда были последние пробы, куда меня не брали, я махнула рукой, да и Саша сказал: «Перестань ты ездить. Только ведь расстраиваешься и мучаешься». И мы решили, что это та муза, которая мимо меня пролетела. Но вдруг появился Рязанов… Нет, не вдруг. Мой папа был кинорежиссером, поэтому в нашем доме эта фамилия произносилась еще до того, как стала популярной в зрительских кругах. В 1967 году Эльдар Александрович пригласил меня в «Гусарскую балладу» на роль Шурочки Азаровой, а Саша Лазарев должен был играть поручика Ржевского. Правда, те пробы мы с ним не прошли, а позже Рязанов говорил: «Ну, как я мог ее взять? У нее же формы были – и здесь, и там. Мальчик из нее не получился бы». Кроме того, ему нужна была поющая актриса, а из меня певунья никакая. Потом были пробы в «Иронию судьбы». И снова – полное фиаско. Рязанов говорил: «Света, я делал все, чтобы тебя взять, но видит Бог: сыграть еще хуже, чем ты, наверное, можно, но надо для этого очень постараться». То есть он разочаровался во мне. А как же вы попали в его фильмы? В середине 1970-х у нас в театре шла пьеса Рязанова и Брагинского «Родственники», где я играла такую смешную недотепу, которая мечтает выйти замуж. И после этой роли он пригласил меня в «Служебный роман» без всяких проб. А потом были и «Гараж», и «О бедном гусаре…», и «Небеса обетованные». И тоже без проб. Видимо, пробы – не моя стихия. Если в театре я всегда могла предложить режиссеру множество вариантов, то на съемочной площадке терялась. В «Служебном романе» есть сцена, где Ольга Рыжова встретилась с Самохваловым на бульваре. Было множество дублей, наконец, Рязанов отвел меня в сторонку и сказал: «Света, ты главное пойми: тут не театр и зрителей нет. Говори тихо, вот как в жизни: все, что наболело на сердце – выскажи этому подлецу Самохвалову». Вроде бы очевидная вещь, но именно тогда во мне что-то щелкнуло – именно Рязанов открыл во мне киношные способности. Получается, что на съемочной площадке и в театре вы были разной? Благодаря Рязанову – да, стала разной. А вообще судить трудно, поскольку наш худрук Андрей Александрович Гончаров страшно не любил, если артисты снимаются в кино. Он был уверен, что навыки, наработанные в театре, мы тиражируем на кинопленке и потому ревновал нас. Даже и не мечтайте услышать от него похвалу после того, как фильм вышел на экран! Хотя однажды такой случай все-таки произошел. Саша снялся на «Ленфильме» в «Селе Степанчиково и его обитателях», и вдруг Гончаров сказал ему: «Саша, ты знаешь, хорошо». Это был самый щедрый комплимент, который можно было только услышать. Он его похвалил. У Саши там действительно бесподобная работа, и он говорил мне не раз: «Если бы сейчас меня попросили повторить, то ничего бы не получилось. Я даже не понимаю, как смог это сделать в кадре». Там ведь колоссальные монологи Достоевского, да еще и язык не такой как теперь! Я это говорю к тому, что Саша на съемках и в театре тоже был разным. А однажды нас пригласили на передачу к Бэлзе, где мы должны были рассказать о тайнах нашей семейной жизни. Съемки проходили в каком-то роскошном особняке, полдня мы наряжались, готовились, потом за нами прислали машину. Но едва съемки кончились и мы вернулись домой, как в одну секунду сбросили с себя эти наряды (потому что надоело до смерти), Саша накинул помятый спортивный костюм, я напялила растянутый халат, старые очки и, уткнувшись в терку, стала делать винегрет. Если бы нас в таком виде сняли – зрители очень удивились бы. Это я говорю к тому, что между театром и кино особой разницы, наверное, не существует. Но если взглянуть на артистов в домашней обстановке – эффект будет невероятный. Простите, если задаю неуместный вопрос: а как живется вам сейчас после смерти Александра Сергеевича? Говорят, время лечит. Но я в справедливости этой фразы пока не убедилась. Боль никуда не ушла. И по-прежнему мне страшно не хватает Саши. Я догадывалась, что такое время рано или поздно наступит, ведь у него с юности больное сердце, и потому я дала себе зарок, что перенесу боль мужественно, не обременяя других. Дело в том, что, когда не стало моего папы, мама сделала все необходимое, чтобы поскорее уйти из жизни. Для нас это был страшный шок. И я поняла, что никогда не причиню такой боли своим родным. Но парадокс в другом. Они настолько меня опекают, все время возятся со мной, что не дают побыть одной. Я не раз их просила: «Оставьте меня дома одну». Хотела ночью поплакать, но почти год они не давали мне этого сделать. Беседовал Виктор БОРЗЕНКО